«Как мне было не сохранить оптимизм, ведь мы выжили!»

Людмила Павловна Николаева

«Мне было шесть лет, когда началась война. За две недели до войны меня отвезли в деревню к бабушке, в Ленинградскую область. И уже на третий день люди в деревне начали отступать к городу. Взрослые шли пешком, на телегах ехали только дети. Женщины каждый день доили коров, и по дорогам текли «молочные реки»… В Ленинграде нас ждали голодные дни, вечный холод и бомбежки. Наш дом стоял напротив Мариинского театра, и за все время, пока мы были в блокадном городе, в Крюков канал трижды скидывали бомбы, а мы каждый раз в страхе и ужасе бежали в бомбоубежище…

Все время хотелось есть. Мама работала на оборонном заводе, а когда их отправляли рыть
окопы, она собирала там лебеду, и дома мы делали из нее котлетки… Но я помню также хорошо и то, что детей всегда старались забирать в детские сады с дополнительным питанием, о них заботились и их старались эвакуировать в первую очередь.

В феврале 42-го от голода умер отец, мама завернула его в простыню и отвезла в сборный пункт, куда в то время свозили всех умерших. Я до сих пор не знаю, где он похоронен…

Нас эвакуировали в сентябре 42-го – вывозили на катерах через Ладогу. Со мной ехала и мама – я до сих пор не понимаю, как ее отпустили с оборонного завода. Так мы оказались в Новосибирской области… Уже потом, когда кончилась война, я уехала в Тулу, училась там и осталась жить».

Маргарита Васильевна Переверзева

«Я помню, как работал метроном. Это был звук жизни, нашей жизни. Каждый день, когда я просыпалась, то с замиранием сердца прислушивалась, работает ли он… Работает! Значит, мы не одни! Я вставала и шла на работу – в свои тринадцать лет я была вышивальщицей в ателье. У нас был очень дружный коллектив, все делились друг с другом последним. Если кому-то что-то присылали с фронта, то это делили поровну на всех – даже самые маленькие кусочки хлеба или сала. Когда тебя окружают такие люди, это очень поддерживает. Кроме того, моя мама работала здесь же и тоже вышивальщицей.
Нас у мамы было трое, но обе мои сестры умерли совсем молодыми во время блокады. Голод был страшный. Однажды я потеряла продовольственную карточку на месяц, и мы ели столовый клей…

Мы с мамой прожили в Ленинграде всю блокаду. Эвакуироваться было некуда – мама бы просто не нашла работу в другом городе. Так что мы дождались конца блокады вместе. Я окончила вечернюю школу, затем – исторический факультет. Вышла замуж и уехала в Мытищи. Мама умерла уже через много лет после войны».


Леонид Владимирович Тэсс

«Что может помнить о войне пацан, которому только-только пошел второй десяток? Постоянный голод и постоянный холод, брата, уходящего на фронт, отца – белобилетника, который работал в местной службе противовоздушной обороны…
Помню, как мне дали продовольственные карточки и послали за хлебом. Хлеб-то я взял и принес домой, а вот карточки пропали. Мать велела мне бежать назад за ними, может, это продавщица по рассеянности не вернула? Я побежал обратно со всех ног и бросился к ней: «Тетенька! Вы мне хлеб-то дали, а карточки забыли вернуть!» - «Да какие тебе карточки, иди отсюдова!» Так я и вернулся домой ни с чем, папа посмотрел на меня и сказал: «Ну, все, Леха, вот тут-то мы все и умрем». Он умер 9 марта, а мама – еще через пять дней. По своей вине я остался совсем один…

Брата ранило на войне, и после лечения в госпитале он заскочил домой перед фронтом. И увидел, что я один – все умерли. Он попросил отпуск и устроил меня в детдом…

Наш и еще несколько детдомов вывозили в товарных вагонах по «дороге жизни». Нас везли на Кубань, в пути мы потеряли кое-кого из ребят – они переедали и умирали от заворота кишок. А есть нужно было помаленьку, постепенно возвращаясь к дневной норме, да разве это способны понять мальчишки, которые так долго и так сильно голодали, а сейчас вдруг увидели еду?

Когда на Кубани нас подвезли к школе и выгрузили, местные бабы зарыдали при виде нас от жалости – такие мы были худющие. В эту школу нас и устроили, кроме нашего, там было еще два детдома.

А в октябре пришли немцы. Директор школы пытался смыться, но не успел, поэтому пришлось ему вернуться назад. Немцы выстроили нас в зале и спросили у директора, есть ли в школе евреи. Таких было четверо – два мальчика и две девочки. Этот человек указал на них. Немцы забрали их с собой…

Нам же было приказано не бродяжничать, не попрошайничать и не трогать до уборки урожая что-либо на полях, иначе – расстрел. Только после уборки разрешалось пойти и взять все, что останется. А что оставалось? Три колоска? Кроме того, фашисты вывезли все запасы еды. Нам, детдомовским, приходилось выкручиваться: мы вставали рано утром и шли по домам – кто-то Христа ради, с протянутой рукой, а кто-то, но таких было мало, и подворовывал… Но нас жалели, некоторые местные усыновляли детей, а кто-то просто брал перезимовать. Я до сих пор не представляю, как можно было пережить зиму в детдоме. Я сбежал оттуда, чтобы перезимовать у одной семьи.

Помню, по весне я возжелал устроиться в колхоз. Кое-как меня взяли в качестве водоноса. Представьте себе огромное поле, баб, рядком пропалывающих вручную это поле, и крик откуда-то с середины поля: «Воды!» Мне нужно было брать ведро, кружку и скорей идти туда. И так целый день. Взрослого человека брать на такую работу смешно, а пацана – в самый раз. Но я проработал в колхозе недолго – тяжело заболел простудой.

Я узнал, что меня ищет сестра матери. Письмо от нее пришло в детский дом, когда я уже болел. Она писала, мол, если ты жив, напиши, я приеду и заберу тебя. Горлом тогда я мучился страшно и написал ей короткий ответ: «Не доживу, я больной». Однако тетка приехала и повела к врачу. Ей говорили, что меня не довезти до города, но она решилась. Тогда только появился стрептоцид, и я сосал его всю дорогу таблетку за таблеткой. Я долго боролся за жизнь, врачи говорили, что у меня нет шансов, но, вот он я до сих пор живой!»

Валентина Ивановна Савельева

«Жили трудно, но хорошо. Да, кушать хотелось постоянно, было страшно и тяжело. Но все были равны, все были такие самоотверженные и готовы поделиться последним! Ленинградцы были очень сплоченные, объединенные общим горем и поэтому стремились помочь друг другу всем, чем только могли. До сих пор те, кто пережил блокаду, сохраняют бодрость и оптимизм.

К сожалению, один мой брат – Александр – погиб на Курской дуге, но другой – Дмитрий – вернулся. Я помню, каким он уходил – кучерявым мальчишкой, а пришел с фронта лысым и совсем… мужиком!

Как мне было не сохранить оптимизм, если мои родители и я выжили в блокаду, просто выжили, прошли ее вместе! Они не хотели, чтобы детей эвакуировали без них. А ведь это огромная ответственность, мы могли умереть от голода. Но моя мама была очень умной женщиной – она делила всю еду на три раза, и это во многом помогло нам выжить.

На Новый год в школе нам давали яблочное пюре. Прошло уже много лет и, сколько я ни перепробовала разных пюре, но такого же вкусного так и не нашла…»

Людмила Ивановна Тервонен

«Смутно, но помню блокадные дни. Мне четыре года, и нас эвакуируют. Мама, бабушка, я и маленький братик плывем на катере. А вокруг – бомбежка, паника и так страшно, что не передать словами. Брат плачет, а я вся натянута, как струна. Перед нами потопили несколько катеров. Но нас опасность миновала. Слава Богу!

До конца войны мы живем в Курганской области. А потом решаем вернуться назад – но в Выборг, к маминому брату. Ехали мы с коровой и сеном – не смогли ее оставить. Правда в Выборге мама продала корову, зато купила нам комнату…

Самое сильное воспоминание связано с моим отцом. Я его почти не помню, но бабушка много рассказывала мне о нем. Он был инженером. Он приносил хлеб с работы и весь до последней крошки отдавал нам. Папа говорил, что на заводе его накормили жирной кашей. Бабушка верила ему. Только когда в 42-м году он умер от упадка сердечной деятельности (дистрофию тогда не ставили), она поняла, что папа так долго обманывал нас, чтобы уберечь от голода…»

Марк Александрович Байрашевский

«Моя мама была солисткой ансамбля «Песни и пляски РСФСР». Приказом Верховного Главнокомандующего ансамбль был оставлен в осажденном городе «для поднятия духа». Только когда многие участники ансамбля умерли, им была разрешена эвакуация. И нас с мамой эвакуировали в 1942-м году в город Горький. Однако мой отец, моряк, занимавший высокую должность, захотел, чтобы я вернулся в Ленинград. Тогда уже прорвали блокадное кольцо, и в городе появилась еда. И моряки провезли меня обратно в Ленинград».



Олеся Воскресенская, фото автора